Никакой поэт не служка и не “орудие” языка. Язык – его инструмент и материал. И
верлибр, обходящийся без многих вторичных признаков поэтической речи, как раз
потому возможен, что поэзия следует законам, лежащим глубже законов языка.
Другое дело, что при любой работе и к свойствам материала и к инструменту
прилаживаешься.
латунная ручка
болтается как в коммунальной уборной
краска “под слоновую кость” облупилась
гвоздем нацарапано „сука“
А. Г.: Другими словами, верлибр, на самом деле – это старинная и естественная
для русской поэзии форма.
А. А.: В сущности, один и тот же процесс. Он состоит, если условно расчленить
(на практике это, разумеется, нерасчленимо), из момента поэтического восприятия
мира – и из воплощения его в слова, которые этот образ запечатлевают и делают
потом доступным читающему. У одного это поэтическое облако оформляется
верлибром, у других ямбом, амфибрахием... Только у верлибриста, я думаю, тон
задает первая сторона процесса, а у пишущего в традиционной манере – вторая.
В строгой метрике дантовских терцин, в стихотворных размерах Петрарки, Шекспира,
Гете, Пушкина многие поколения поэтов еще будут открывать глубокие,
неразгаданные тайны. В этих размерах они найдут многоступенчатую голосовую
лестницу, которая соответствует многообразию чувств, пережитых поэтами, народом,
человечеством.
Значит ли это, что стихотворная форма должна оставаться незыблемой,
закостеневшей, скованной раз навсегда установленными канонами?