Итак, проза воспринимается человеком словами, стихи - фонемами. Первый способ определённо быстрее и энергоэкономичнее. Человек видит нечто, написанное в форме прозы, и начинает читать его со скоростью, ориентированной на слова целиком. Где-то на втором предложении он замечает некую подставу - идёт лишняя информация. За несколько наносекунд определяется её суть - это ритм; идёт оценка её важности - случайно это или нет, мешает ли, является ли дополнением; принимается решение о смене восприятия. Глаза возвращаются к началу текста и человек читает его снова, медленнее и по-другому оценивая. Рифма, наличествующая в таком тексте, - частный случай его единого ритма и весьма помогает делу, обозначая необходимые ключевые паузы.

На "прозовой" обычной скорости это не воспримешь, придётся волей-неволей ползти медленно - но и войдёт больше. Много такого добра не прочтёшь в один присест - от непривычной работы мозги устают быстрее.

Но, как мы видим, "освобождение" стиха не ограничивается ликвидацией рифмы, стихотворных размеров, а заодно и запятых. Подчас оно ведет к полной бесформице, и самые тонкие ревнители формы оказываются ее убийцами.
В поэзии происходит то, о чем говорит Тютчев в стихах о лютеранской церкви, упростившей до бедности свой обряд и обстановку:

У Диккенса в романе "Наш общий друг" великолепно изображены разбогатевшие выскочки, так называемые "нувориши".
У этих новоиспеченных богачей все новое: новая мебель, новые друзья, новая прислуга, новое серебро, новая карета, новая сбруя, новые лошади, новые картины...
Да и сами-то они с иголочки новые.

Но, как мы видим, "освобождение" стиха не ограничивается ликвидацией рифмы, стихотворных размеров, а заодно и запятых. Подчас оно ведет к полной бесформице, и самые тонкие ревнители формы оказываются ее убийцами.
В поэзии происходит то, о чем говорит Тютчев в стихах о лютеранской церкви, упростившей до бедности свой обряд и обстановку:

В строгой метрике дантовских терцин, в стихотворных размерах Петрарки, Шекспира, Гете, Пушкина многие поколения поэтов еще будут открывать глубокие, неразгаданные тайны. В этих размерах они найдут многоступенчатую голосовую лестницу, которая соответствует многообразию чувств, пережитых поэтами, народом, человечеством.
Значит ли это, что стихотворная форма должна оставаться незыблемой, закостеневшей, скованной раз навсегда установленными канонами?