При наличии четкой программы содержания рифма из рычага ассоциативного мышления пре вращается в тормоз ассоциативного мышления. Наглядным примером этому может служить процесс стихотворного перевода, когда в рамках однозначной смысловой партитуры и лексики надо найти два десятка редифных рифм.

Сам я, кстати, не замечаю и не выделяю верлибров: мне это совершенно все равно. И это не вчера началось. Помню, в детстве мне очень нравилось стихотворение Евгения Винокурова (кстати, чуть ли не единственного из советских поэтов, создавшего свою полноценную версию свободного стиха) “Марс”:

Напомню, что революция, произведенная Пушкиным, состояла, собственно, в том, что он придал русской поэтической речи абсолютно естественное звучание, и это стало великим эстетическим свершением. Думаю, ресурсы этого направления сегодня в значительной мере исчерпаны, и поиск не случайно чаще идет в обратном направлении, когда используется эстетический эффект “умышленной” речи – отличной от обыденной. Однако для этого не обязательно выходить вовсе за рамки регулярного стиха, и обращение к тому же акцентному или, например, опыты с архаизированной силлабикой доказывают, что тут еще немалые ресурсы. Именно потому верлибр не занимает и, я думаю, в обозримом будущем не займет в нашей поэзии ведущего места. Это – крайняя поэтическая форма, сложная не только в создании, но и в восприятии. И ей удобно существовать на фоне и в окружении менее радикальных.

Что до меня, то “механизм” почти тот же, что ты назвал, говоря про силлаботонику. Только вместо строчки или строфы фиксируется первоначально некая “поэтическая идея”. У меня есть верлибры, которые я писал по два, по три года, добавляя по строчке, по слову, но “идея” уже изначально была... При публикациях я стихи не датирую, а для себя помечаю даты – и как раз не временем завершения, отделки, а моментом появления первого наброска, в котором и содержится замысел. Вот, например, не так давно у меня вышла в “Вестнике Европы” поэма об Иване Мичурине – опыт написанной свободным стихом сюжетной поэмы. Так вот, меня Мичурин заинтересовал, когда я побывал в его доме в Мичуринске. А потом был момент, когда я понял, как это должно быть: у меня всего три слова было, и эту дату я под ними поставил. А потом писал два с половиной года. В этих трех словах и содержалась поэтическая идея, хотя ее сложнее сформулировать, чем в случае с ритмическим стихом: там в строке разом задается и настроение, и темп, и ритм. Здесь задается, я бы сказал, соотношение образов, и ты этот момент четко ощущаешь. А потом это стихотворение растет, как дерево... Я его пишу точно так же, как писал бы ямбом или хореем, только обычно гораздо дольше. Хотя бывают случаи, когда оно возникает сразу почти целиком. Но это редко.

Конечно, можно говорить о паузе между опытами Серебряного века и новой востребованностью верлибра в 1960-е – 80-е. Отчасти этот перерыв правда связан с идеологией, с агрессивно-примитивной советской эстетикой. Но я не уверен, что дело только в них. В американской поэзии, если я верно понимаю, тоже пролегла изрядная пауза между Уитменом и повальной верлибризацией последних десятилетий. Во всяком случае, у нас верлибр в ХХ веке оказался не единственной – и далеко не самой распространенной – формой модернизации стиха не только по идеологическим причинам. В свободной от такого давления эмигрантской поэзии его и вовсе практически не было.