И начальная мысль не оставит следа,
как бывало и раньше раз сто.
Так проклятая рифма толкает всегда
говорить совершенно не то.
Русский язык в этом отношении куда пластичней. Чуть ли не все слова могут
меняться местами в предложении. Слова длиннее английских, поэтому трехсложники
распространены почти так же, как и ямб с хореем, да и четырехсложники (пеоны)
сплошь и рядом удаются. То есть стих весьма вариативен. А если добавить сюда
возможность нарочитого “расшатывания” метрического стиха за счет
пропуска-добавления внесхемных слогов, как это происходит в получившем в
последние годы распространение акцентном стихе, ну, например, у Олеси
Николаевой:
Какие могут быть причины выбора такой формы - могу лишь предположить. "Так
написалось", нужен контраст "между стихом и стихом", не хочется рвать
предложения, нужно резко затормозить читателя на странице... Сам я так никогда
не писал.
В любом случае, техника эта довольно опасная и малопредсказуемая.
1.
Февраль. Достать чернил и плакать! Писать о феврале навзрыд, пока грохочущая
слякоть весною черною горит. Достать пролетку. За шесть гривен, чрез благовест,
чрез клик колес, перенестись туда, где ливень еще шумней чернил и слез. Где, как
обугленные груши, с деревьев тысячи грачей сорвутся в лужи и обрушат сухую
грусть на дно очей. Под ней проталины чернеют, и ветер криками изрыт, и чем
случайней, тем вернее слагаются стихи навзрыд.
Но, как мы видим, "освобождение" стиха не ограничивается ликвидацией рифмы,
стихотворных размеров, а заодно и запятых. Подчас оно ведет к полной бесформице,
и самые тонкие ревнители формы оказываются ее убийцами.
В поэзии происходит то, о чем говорит Тютчев в стихах о лютеранской церкви,
упростившей до бедности свой обряд и обстановку: