Таким образом, граница между свободным стихом и крайними формами межкласса
полистопных стихов теоретически неоспоримо существует, но в творческой практике
соблюдать ее очень трудно. Да в этом и нет никакой необходимости.
Другое дело, что верлибр у нас должен стать, да уже и стал отчасти, привычным –
не экспериментом, а просто поэтической техникой в ряду других. То есть когда
новизна и открытие, без которых поэзия немыслима, заключаются не в том, что поэт
N не рифмует и не выдерживает метр, а в том, как он мыслит, чувствует и
сопрягает образы. Иными словами, чтобы читающий человек не обращал внимания, что
перед ним – верлибр, как не обращает, если только это не специалист-стиховед,
написано ли привлекшее его стихотворение хореем или ямбом.
Я даже помню тот миг, когда меня осенило. Был февраль 1970 года, я шел среди
сугробов по Арбату, и, как сейчас помню: в стеклянной будке сидел
мальчишка-чистильщик обуви и читал толстую книгу, кажется, “Три мушкетера”, и
шел снег... И во всем этом был какой-то поэтический смысл: сложилась картинка,
которая тут же юркнула куда-то, исчезла, будто нырнула в сугроб. И я понял, что
вся штука в том, что ее словесный эквивалент уже обладает ритмом, и ритм этот
значим и непереводим ни в какой заданный размер, а если его не мучить, то и эта,
и любая другая “картинка” – запишется словами, и все сохранится. Я попробовал. С
тех пор я пишу верлибром.
Проверка на собственном мозге.
Желание вызвать новое чудо и объясняет стремление поэтов писать рифмованным
стихом. Указание на эффект нерукотворности содержится и в классической
рекомендации, что рифмующиеся слова по звучанию должны быть как можно ближе, а
по смыслу как можно дальше. Соблюдение этой рекомендации должно было обеспечить
небанальность ассоциаций, вызвать веру в существование «мистической» связи между
рифмуемыми словами. Подобную функцию в стихотворении выполняет и смысловая
аллитерация: