Мой стих
трудом
громаду лет прорвет
и явится
весомо,
грубо,
зримо,
как в наши дни
вошел водопровод,
сработанный
еще рабами Рима.

Верлибр должен занимать свою нишу. Его гипертрофия во французской, американской и некоторых других поэзиях, хотя и по несколько разным причинам, отчасти связана со свойствами языка, от которых регулярный стих вдвойне зависим. Представь, что все русские стихи были бы написаны только мужскими рифмами – а ведь именно так обстоит дело с французскими, где ударение всегда на последний слог. А теперь вообрази, что все они написаны исключительно женской рифмой, как польские – там ударение на предпоследнем слоге. Дальше. Жесткий порядок слов в английском заметно ограничивает естественность и гибкость поэтической речи, а их обычная краткость затрудняет использование более длинных, чем двустопные, размеров. Ну и т.д.

Сам я, кстати, не замечаю и не выделяю верлибров: мне это совершенно все равно. И это не вчера началось. Помню, в детстве мне очень нравилось стихотворение Евгения Винокурова (кстати, чуть ли не единственного из советских поэтов, создавшего свою полноценную версию свободного стиха) “Марс”:

А. Г.: А что, считалось – западная отрава?

Первым поэтом, кто создал, на мой взгляд, великий русский верлибр (не одиночное стихотворение, а цельный творческий метод) был Хлебников. Можно было б сказать, что он занял примерно то место, что Уитмен в американской поэзии, если бы эту его роль не заслоняли другие, более броские, его же новации, лежащие в иной плоскости.