А. Г.: Ты понимаешь, это, в принципе, еретическое заявление. В русской традиции подход другой. Бродский об этом писал и говорил: “поэт является орудием языка”. Все делает язык, а ты только являешься медиумом этого языка, и так далее.

2) Любовная лирика сложна потому, что в стихотворении нельзя говорить о СВОЕЙ любви. Читателю это не интересно. Ну зачем мне знать, что Пупкина любила Соколова, и он ее бросил, или о том, что секс у Воротниковой был лучше секса Задрыпина? Читая любовную лирику, я ищу не этого. Я ищу СЕБЯ. Если вы хоть немного литератор, пишите про МЕНЯ. И тогда, возможно, у вас будут появляться оттенки и полутона. Не надо писать о силе вашего чувства. Напишите, почему мне интересна сила Вашего чувства. Напишите, что я, сидя один дома вечером, во мраке заточения, жду ЕЕ. Или не пишите вообще. Помните – в 90 процентах случаев люди обращаются к любовной лирике ради того, чтобы получить опыт решения проблем. И используют стихи, как учебник.

Желание вызвать новое чудо и объясняет стремление поэтов писать рифмованным стихом. Указание на эффект нерукотворности содержится и в классической рекомендации, что рифмующиеся слова по звучанию должны быть как можно ближе, а по смыслу как можно дальше. Соблюдение этой рекомендации должно было обеспечить небанальность ассоциаций, вызвать веру в существование «мистической» связи между рифмуемыми словами. Подобную функцию в стихотворении выполняет и смысловая аллитерация:

Слов нет, развитие науки, техники, искусства расширяет возможности творчества, дает ему бóльшую свободу маневрирования, освобождает его от излишнего статического равновесия во имя равновесия динамического.
Подлинное новое искусство, опираясь на прошлое и отражая реальную жизнь, приобретает новые темпы, делает понятным с полуслова то, на что требовалась прежде бóльшая затрата художественных средств и времени.
Вольный стих в какой-то мере помогает автору избежать привычных ходов, проторенных дорожек, дает ему возможность найти свой особенный, отличный от других почерк.

И все же Маяковский даже в этих строчках остается самим собой. Мы сразу узнаем его почерк.
К нему как нельзя более подходит двустишие Шекспира: